Трактирные откровенности, ч. 3: преображение Елены и плач крокодилов в реке

2025-08-04T15:44:05Z — История эта очень личная. Я никогда не решился бы ее рассказать незнакомым людям. Мне кажется, что и рассказчик — незнакомец, случайно оказавшийся в нашей Чайной на Соборной Горе, не собирался ей ни с кем делиться. Но обстоятельства вынудили. И в первую очередь — молодая женщина, которая вошла в Чай...

История эта очень личная. Я никогда не решился бы ее рассказать незнакомым людям.

Мне кажется, что и рассказчик — незнакомец, случайно оказавшийся в нашей Чайной на Соборной Горе, не собирался ей ни с кем делиться. Но обстоятельства вынудили.

И в первую очередь — молодая женщина, которая вошла в Чайную спустя несколько минут после него.

Горе: камень и дар

При самой заурядной внешности женщина удивительно быстро приковывала к себе внимание. Все дело было в ее манере смеяться. Невпопад. Я бы назвал ее симпатичной, не более. Темные волосы, короткая стрижка и очень хорошие, ровные, кипельно белые зубы. На зависть.

Незнакомец, оказавшийся в Чайной раньше нее, имел значительно более яркий фасад. Он носил квадратные очки на тонкой серебряной цепочке. И пышнейшие черно-седые усы. По первому впечатлению, этот тип специально приклеил под нос моток проволоки в несколько рядов — усы не лежали, как обычно, а торчали вперед, как провода в обрезанном электрическом кабеле. Возможно, это была легкая «художественная» придурь — аватарка онлайн. Все объяснилось чуть позже.

Она заставила его разговориться. Даже не обращаясь лично. Лично она обращалась к самоварному управляющему, но и вопрос был как будто случайный, проходной.

Почему, спросила она, про Чайную не знают в местном СИЗО номер таком-то? Казалось бы, ближайшие соседи — через забор и пруд.

— А кому там мы нужны, — удивился наш управляющий.

— Людям, — ответствовала женщина.

Оказывается, каждую ночь у входа в следственный изолятор выстраивалась очередь из родственников, содержащихся под стражей. Ждали утра, записывались на прием передач. Окошко открывалось в 9 утра, закрывалось в 16. 00. За час проверяли максимум две посылки.

Многим приходилось ночевать и вторую ночь возле острога. А если бы люди знали, что есть Чайная, они бы не мыкались на холоде, а сюда шли.

— Откуда вы знаете? — глупо спросил управляющий.

— Я сама из них. Частая гостья, — ответила женщина и коротко, но звонко рассмеялась.

Бывают девчонки, которых и в пятнадцатилетнем возрасте нетрудно рассмешить любой чепухой. И они потом такими и остаются, вырастают, звенят как колокольчики, бестолково, безобидно.

— Нас там бывает по-разному, — объяснила женщина. — От двух до пятнадцати горемык.

Все замолкли. Белая как снег улыбка, совершенно неуместная, эту неуместность же перечеркивала. Какой-то беззащитной, неуместной доброжелательностью.

Лавочник записал в свою амбарную книгу, где вел подсчет доходов, два слова: «СИЗО, реклама»

— Я встречал немного женщин, которых горе не ломает, а делает… особенно красивыми, — вдруг произнес усач и внимательно посмотрел на говорившую. И она подняла глаза на него. — Мне кажется, что вы из таких.

Видимо, это был комплимент. Но очень опасный. Усач шел на риск.

— Горе — штука тонкая, — ответила женщина. — Оно может быть камнем на шее, а может быть… как дар.

— Ух., — еле слышно выдохнул усач.

Все ждали, что она скажет дальше, но женщина смолкла.

Плачущая, необыкновенно красивая

— Можно я расскажу вам одну историю, — вдруг, торопливо, сбивчиво начал говорить усатый, словно боялся, что она откажется слушать. — Именно вам хочу рассказать потому, что чувствую в вас… объяснить затрудняюсь… У меня есть знакомая женщина, которая так же как вы излучает какую-то особенную красоту и силу. При этом страдает и мучается неимоверно. У нее погиб муж. Она вдова с двумя детьми…

Конечно, это был избитый, но вечно работающий ход. Нетрудно заставить женщину слушать себя рассказом о горе другой женщины.

— Мы познакомились с ее мужем случайно, — начал усач. — Он ушел добровольцем на фронт. И мы пересеклись однажды по линии гумпомощи его подразделению. Переписывались, встречались два раза. Он приходил в отпуск, и мы хотели собраться семьями, но не вышло. Я не проявил заинтересованности, а он из скромности больше не настаивал.

Потом он пропал без вести под Часовым Яром. Тело смогли вытащить только через полгода. Останки привезли в его родной Уржум и там же похоронили. Я чувствовал, что должен приехать к нему. Тянуло и ныло под ложечкой: сделаешь — успокоишься. Собирался я еще полгода и, наконец, поехал. Вдова солдата согласилась меня встретить, без проводника я вряд ли нашел бы место. Его жену звали Еленой.

— Звали? — переспросил самоварный управляющий.

— Зовут, — поправился усач.

По телефону она сказала, что к ее Николаю в то же самое время приедут его сослуживцы. Не имею ли что против?

Я только обрадовался, что не буду в центре внимания.

Кладбище находилось в околке хвойного леса, вокруг которого тянулись бесконечные поля. Околок был похож на горбатый, темно-зеленый остров в желтом море. Мы и плыли как по пыльно-желтым волнам кавалькадой колесных лодок.

В этот лес никто из людей не ходит спрятаться от жары, поохотиться на грибы, или просто гулять. Это лес мертвых. Могильные оградки по всей роще. Царство крапивы, осоки, репья. Погост деревенский, без регулярных дорожек и почти без присмотра. Мы оставили машины на опушке. Гостей было пятеро — двое взрослых мужчин, трое пацанов-подростков. Елена вышла из белой машины как птица, в белой майке и шортах. Мы неловко поклонились друг другу, но потом обнялись неожиданно крепко, как родные. Мне хотелось без слов передать ей что-то от сердца. Но что?

Усач остановился и задумался.

— Что можно передать не очень близкому человеку простым объятием? — повторил он.

— Что именно в это мгновение он становится вам близок и дорог, — ответила женщина. — Это мгновение узнавания, прозрения если хотите… Оно бесценно.

Усач взволнованно снял очки, сложил дужки, но тут же опять их раскрыл и нацепил на нос. Он словно хотел спрятаться за квадратными стеклянными окошками.

— Мы все прошли в лес и остановились через несколько шагов, — продолжал усач. — Могила Николая находилась в самом начале кладбища. Флаги, венки, крест, фотография — мертвые вещи в мертвом лесу.

Мужчины встали перед оградкой, мальчишки за ними. И вдруг они запели. Этого я никак не ожидал. Насколько могу судить, это было что-то православное. И даже пасхальное. Слова про воскресшего из мертвых Христа повторялись многократно.

Я не понимаю, как радость и кладбище могут быть связаны между собой.

Прилетело комариное облако. Оно беззвучно осенило хоровую капеллу, Елену и меня. И ело поедом нас, не обращая никакого внимания на «воскресшего Христа».

Когда закончили петь — молчали. Затем, один из мужчин сказал.

— Мы не знаем, почему так. Не знаем, почему Николай погиб. Это вопрос тупиковый, из него нет выхода. А душа мается. Чтобы душе не маяться, надо сделать шаг к вере. Поверить, что у Бога нет мертвых. А значит, все не зря. Это единственный выход.

Все посмотрели на Елену. Она плакала. В этих слезах, которые она смахивала с ресниц, было что-то жуткое. Своей непоправимостью, неизбывностью, неисходностью. Если мужчина пытался ее утешить умными словами, то у него ничего не получилось. Сколько раз она плакала здесь и сколько еще будет!

И вместе с тем я видел, что эти же слезы делают ее сейчас какой-то особенной, необыкновенно красивой женщиной! Глаз не оторвешь. Словно горе способно украсить человека. Но это же глупость!

И началось волшебство

— Нет! — решительно воскликнула женщина за соседним столиком. — Горе способно преображать. Возможно, вы и видели это в Елене.

— Никто не хотел оставаться дольше, — продолжал усач. — Мы вышли из леса и нос к носу столкнулись с пожилой женщиной, которая вела за руку по высокой траве маленького мальчика, лет трех. Откуда они взялись, я не сразу догадался — в машине с Еленой приехали, но не выходили, дожидаясь нас.

— Это мама Коли — Зоя, а это наш сын Кирилл, — сказала Елена.

Один из сослуживцев присел на корточки перед мальчишкой и очень серьезно сказал:

— Здравствуй, Кирилл Николаевич. Меня зовут дядя Саша.

Кирилл Николаевич придирчиво осмотрел мужчину и произнес.

— Я могу тебе очень сильно руку сжать!

— Ишь ты! — воскликнул мужчина. — Вот тебе моя рука.

Мальчишка схватил протянутую руку и сжал ее.

— Ай-ай! — воскликнул мужчина, поморщился как от сильной боли, и повалился на землю как подкошенный. — Этого не может быть. Откуда такая сила? Еще раз попробуем? — И он снова протянул мальчишке ладонь. И снова рухнул перед ним на землю. — Кирилл Николаевич, пощади, ты настоящий силач.

В глазах мальчишки неподдельный восторг.

— Ты мой друг, — сказал он.

— Раз так, веди нас в гости, — ответил мужчина. — Покажешь, как живешь.

И мы поехали назад по пыльному проселку через желтое море. А зеленый кладбищенский остров остался и плыл за спиной — темный, холодный, немой.

Приехали в родную Колину деревню — Русский Турек.

Шоссе Уржум-Вятские Поляны обходило деревню с левой стороны, и лишь одна улица как хвостик торчала набок, вправо. Мы сюда и свернули.

Все домики на улице были маленькие, приземистые, хотя и с каменным первым этажом и деревянным вторым. Через улицу начинались огороды, спускавшиеся прямо к речке. Речка была под стать деревеньке и домикам — игрушечная, метра три шириной и полметра глубиной. Но Елена предложила искупаться, пока женщины собирали на стол. И вот тут-то и началось то волшебство, о котором я пытаюсь рассказать.

Пацаны разделись и ринулись в речку. За ними и мужики, разоблачившись до исподнего, спустились по стареньким сходням и легли в воду. Потом они снесли на руках маленького Кирилла Николаевича, чтобы тот ножки помочил, но он быстро промок весь и уже ничего не оставалось, как раздеть и его и ходить с ним по речному дну за руку.

И вдруг мальчишки превратились в кровожадных крокодилов, которые подкрадывались в воде к Кириллу и пытались съесть его. Но он был вооружен страшным пластиковым ведром, зачерпывал им воду, хохотал и плескал ею на крокодилов — и те разбегались в страхе. А он им кричал: «Вы мои друзья, вы мои друзья!».

А один крокодил получил пустым ведром по носу и сидел в реке, плакал, потирая зашибленное место. Елена постояла с нами, приглядывала за Кириком. А затем тихонько ушла, словно успокоилась и доверилась — с этими мужчинами ее сыну было хорошо.

Спрятавшись в беседке над речкой, я смотрел на это буйство в стакане воды, и на стрекоз над кустами клубники, и думал, как же так — не мы утешаем ее, а она нас. Не мы находим нужные слова, а она, не мы ищем способ облегчить страдание этих людей — мамы Зои, Елены, осиротевшего Кирика и его старшей сестры, а наоборот, все эти маленькие люди, со своими миниатюрными домиками, деревней как в кино и речкой под автомобильным мостом они дарят нам праздник и самую настоящую — подлинную радость!

Я человек городской, брезгливый, и то не выдержал — так тянула к себе эта река — разделся и лег под мостом. Мне кажется, что только в детстве я был столь же счастлив в тот момент и совершенно беззаботен. Горя нет!

И усач вновь снял очки, сложил душки и опустил очки на грудь. Затем достал из нагрудного кармана пиджака чистый носовой платок и протер им глаза, нос и усы.

— Что же было дальше? — спросила молодая женщина

— Дальше был обед. Нас усадили за длинный стол поперек избы и угощали блинами, куриным супом, макаронами, сосисками, своим молоком и домашним компотом из погреба. Пришли еще две бабушки, соседки. Которых тоже звали Зоями. Троица Зой, представляете? И они сидели на скамеечке, напротив, потчевали нас, смущались, столько вдруг москвичей понаехало к ним, рассказывали про омут на этой речке, в который тридцать лет назад с горы упал трактор с местными пацанами, и все утонули.

А я сидел, ел, слушал и и не верил, что все это происходит со мной не понарошку, а въявь.

Кирилл Николаевич присматривался к дядьке, с которым его посадили рядом. У того на груди висела железная иконка. Дядька заметил, что пацан на нее глазами зыркает, снял себя иконку и сказал:

— Твоего отца звали Николаем, а это икона небесного заступника, нашего с тобой и всей твоей семьи, Кирилл Николаевич. Его зовут Николай Угодник. Тебе дарю. Меня забудешь, а его никогда. Как и отца своего. Только молиться надо научиться. Договорились?

Мальчишка кивнул, взял в руки иконку, внимательно ее осмотрел и передал маме.

— Правильно, — сказал дядька. — Самое надежное место.

Потом все принялись собираться. Всех одарили в дорожку блинами и компотом. Расставались на улице. Мама Николая Зоя подошла к одному из мужчин, прижалась к нему и — вдруг вскрикнула коротко и страшно, как раненая птица, словно ища спасения, зная, что его нигде не будет, так жалостливо, так жутко и утопила собственный крик где-то внутри себя — отошла за калитку.

Этот крик у меня в ушах стоит до сих пор.

И усач замолчал. Ждал ли он отклика? Для чего-то же он начал эту историю рассказывать женщине напротив. Но теперь молчал и даже не смотрел в ее сторону. Так все и сидели притихнув.

Свет Возвращенный

Пили, кажется, уже холодный чай и доедали еще более холодные пироги. Когда женщина вдруг спросила:

— Скажите, а чем вы занимаетесь?

Усач вернул очки на привычное место и ответил:

— Я писатель.

Женщина посмотрела на него и прыснула от смеха. Попыталась сдержаться, ладошкой прикрыла рот, да куда там — плотинку прорвало — смех вырвался из нее, как фонтан, как вода из сорванного садового шланга.

— Простите, — сквозь смех лепетала она. — Я не хотела вас задеть. Просто впервые вижу живого писателя, — и снова смеялась, уже и над собственными словами.

Усатый писатель смутился.

— А что такого-то? — только и смог сказать он, и принялся протирать очки.

— Простите, простите, — просила женщина. — А о чем вы пишете?

— Боюсь, если я вам скажу у вас случится истерика, — с обидой в голосе произнес писатель.

— Я не буду смеяться честно-честно, — пообещала женщина.

Усач хмуро взглянул на нее, видимо, решаясь да или нет, и произнес убийственно серьезным голосом:

— Я пишу книги об асфальто-бетонных заводах Ленинградской области.

Женщина честно выдержала секунды три. Или две. А потом разразилась таким хохотом, что кажется, из-за нее в Чайной начали приплясывать стаканы и подстаканники, блюдца, чайники и даже два чугунных угольных утюга заклацали пустыми железными брюхами.

Писатель покраснел как рак. Заелозил на стуле. Затем порывисто встал и начал собираться.

— Стойте! — властно произнесла вдруг женщина. Смех как ветром сдуло. Она встала, и все дальнейшее продолжала говорить стоя и… улыбаясь.

— Вы хотели лично мне эту историю рассказать, и я вам отвечу. По немецки Angst — ужас, — начала она. — Или — тоска. Может ли человек сам, по своей воле вселиться в ужас? Когда ты — это лишь голое присутствие в мире, в котором все вещи вокруг тебя в один миг становятся недомашними, несвойскими, пустыми. И все, что не перебирай руками, все лишено уюта, везде не по себе, все — тоска?!

Сам — вряд ли. Но какая-то сила извне приходит и сносит твой мир. И ты остаешься одна, ты — голое присутствие. Так случилось с вашей Еленой, когда погиб ее муж. Так случилось со мной, когда мой любимый человек убил другого человека. И сел навек. Так случается. Но с нами, женщинами, чаще. Голое присутствие, брошенное в неприютность. Это про русскую женщину.

Девушка говорила, а с лица ее не сходила улыбка, горькая, отчаянная, неуместная.

— И решимость в том, — продолжала она, — чтобы не бежать. А встретить это расставание со своим миром как необходимую возможность. Принять брошенность — это как въехать в смерть наполовину. Твой муж мертв, значит и ты наполовину мертва. Ах, этому и научить невозможно!

И никогда я вам не докажу, что брошенность, принятие и расставание это и есть то, из чего состоит человеческая душа. Но когда ты ее в себе открываешь, принимаешь себя, брошенность свою целуешь, приходит Свет. Вы видели Елену, удивлялись ее красоте? Не могли понять, откуда такая полнота жизни ее дома, семьи, деревни? Купались в забытой радости? А это и был Свет, что приходит и восстанавливает все, и хранит, и всем дарит незаслуженную, но подлинную радость.

Она остановилась и улыбка исчезла. Женщина поставила пустой стакан на блюдце, блюдце тихо звякнуло в ответ.

— Чай был хорош, — сказала женщина, — и пирожки ваши чудесные. Пора мне.

Она направилась к выходу, но у прилавка остановилась и обернулась.

— Все так, все правда, — сказала она очень тихо. — А по ночам я вою. И ваша Елена Прекрасная уложит Кира, сказку прочтет, а потом уйдет к себе, зароется в подушки и воет в голос. Потому что ни стерпеть, ни вынести…

И скрылась за дверью.

Мужчины проводили ее взглядом и замолчали надолго.

За окном опять шел дождь.

В память о Николае Рыбакове, тихом марийце из села Русский Турек. На память его сыну Кириллу Николаевичу Рыбакову.

Читайте также: