Священник из «трубы» отец Алексей: Те, кого я благословил, вернулись живыми

2025-09-13T07:30:00Z — Иерей Алексей Скрипкин не только настоятель Петропавловского храма в селе Овсорок в Калужской области. Он служит военным священником. В марте 2025 года он вместе с российскими бойцами сумел пройти по трубопроводу, чтобы выйти в тыл украинских войск под Суджей. Казалось бы, священник не мог этого выд...

Иерей Алексей Скрипкин не только настоятель Петропавловского храма в селе Овсорок в Калужской области. Он служит военным священником. В марте 2025 года он вместе с российскими бойцами сумел пройти по трубопроводу, чтобы выйти в тыл украинских войск под Суджей. Казалось бы, священник не мог этого выдержать. Но отец Алексей крепко сложен и в хорошей физической форме. За свой подвиг он был награжден орденом святого благоверного князя Димитрия Донского I степени.

В разговоре с главным редактором ИА Регнум отец Алексей рассказал об участии в операции «Поток», о том, можно ли быть воином, не убивая, и поделился своим мнением, кто же виноват в этой войне.

Помогать и спасать

— Отец Алексей, вы спустились в трубопровод вместе с бойцами по приказу или по собственной воле?

— Я ведь не только священник в добровольческом отряде. Стараюсь быть еще и солдатом, насколько это возможно для священника.

— А как это возможно?

— Я участвую в эвакуационной группе. Помогаю забирать раненых или доставляю снабжение на позиции. Если надо не применять оружие и кого-то убивать, а, наоборот, помогать и спасать — почему нет?

— А если бы в окоп запрыгнули враги, и вам пришлось отстреливаться, вы могли бы продолжать быть священником?

— Нет, конечно.

— То есть вы бы принесли в жертву всю свою жизнь?

— Принес бы в жертву священнический сан.

— И как в трубу решили полезть?

— Да я как-то не задумывался.

— Что значит «не задумывались»? Вы же понимали, что это безвоздушное пространство, по которому надо было пройти около 15 километров. Какие-то солдаты шли шесть суток. Как можно было провести столько времени без воздуха?

— Наш отряд не находился там шесть суток. Я же был в эвакуационной группе нашего отряда, нам не ставили штурмовых задач. Я должен был вообще оставаться в трубе и на выходе из нее обеспечить эвакуацию раненых и нормальную доставку всего необходимого. Наша небольшая группа состояла из двух человек с доктором. Поэтому заходили уже одними из последних. И мы еще использовали электросамокаты.

— В трубе?

— Да, да. Такая хитрость. Движение было затруднено, но ехать можно. Первые, кто доехал, проехали за 10 часов. Просто не все самокаты выдержали. И некоторым пришлось, как моему сыну, идти пешком. Мы с ним прошли за сутки.

— А как сын себя в трубе чувствовал? Ему очень тяжело было?

— Ему тяжело было тащить самокат на корячках со всем оборудованием, оружием и боекомплектом. Но ничего, вместе дотащили. Менялись периодически, но редко. В основном он сам носил.

«Благословите, батюшка»

— А именно как священник вы что-то делали?

— Ничего особенного. Благословлял. С кем-то разговаривал. Была такая исповедь. Больше сложно что-то сделать.

— То есть вы не в рясе были?

— Нет, конечно.

— И люди все равно узнавали?

— Наши, кто со мной были, обращались ко мне: «Батюшка, батюшка». Остальные проходили мимо и спрашивали: «О, вы что, правда батюшка? Настоящий? Благословите, батюшка!».

— Они верили, что благословение поможет им выжить?

— Я даже не запомнил этого. Но спустя время мой друг иеромонах Пафнутий позвонил мне (а он болеет) и сказал: «Представляешь, я лежу в палате с воином Александром на реабилитации. Говорит, что был в трубе, встретил тебя, взял благословение и попросил молитв. И весь его отряд вышел живым и невредимым».

— А когда вы вышли из трубы, что дальше делали? Я знаю, что там была лужа, из которой все пили. Все чумазые вылезли оттуда и пошли в атаку. А вы что делали?

— Там уже было достаточно спокойно. Мы пошли выполнять поставленные для нашего отряда задачи.

— То есть вы воин, который не убивает?

— Можно и так сказать. Люди Христовы — все воины. Когда крещение происходит, воинство Христово приходит вновь крещаемое.

Труба — тренажер по доверию к Богу

— А какие были самые тяжелые моменты в трубе?

— Было удивительно легко. Причем есть с чем сравнить. На других направлениях было нелегко. А там как-то было легко. Как один боец из нашего отряда сказал, в Курской области какая-то благодать была. Так хорошо.

— И в трубе благодать была?

— Труба помогла в том плане, что это такой маленький тренажер по доверию к Богу. Маленький такой. В жизни это не всегда удается по нашему маловерию.

— Даже священнику?

— Конечно. А чем отличается священник от обычного человека?

— Вы в Него верите.

— Верю. Но не скажу, что я всегда каюсь в том, что маловерен. Если бы человек сказал, что абсолютно верит в Бога, наверное, он недостоин даже священнического сана.

— Почему?

— Ну как почему? Тут есть некоторое самомнение. А довериться Ему не иногда, а всё время и всецело — это трудный момент.

— Довериться, смириться — это же всё равно тоже вера?

— Конечно.

— Вы хотите сказать, что человек может говорить, что всецело верит в Бога, но при этом в поступках и в мыслях своих не смиряться с Его волей, не принимать Его решения?

— Да, да. Я недавно встречал ребят, которые стоят на таком распутье. Парень доучивается в семинарии, готов стать священником, но есть у него какие-то сомнения. И вот это сомнение свойственно человеку. И хорошо, что он сомневается.

— Он боится, что неправильно волю Божью угадал?

— В том числе. Такие сомнения говорят о том, что мы не всегда доверяем Богу. Это наша жизнь, это поиск. Мы всю жизнь будем искать Бога. Такое греховное состояние человека не свойственно только святым. Серафим Саровский или Пафнутий Боровский. На них мы и равняемся. Стремимся стать такими. Но не все священники, как Серафим Саровский или Пафнутий Боровский.

— А какое было главное качество у Пафнутия Боровского и у батюшки Серафима Саровского? Что их выделяло из всех других? Почему мы считаем их святыми?

— Потому что при жизни считали себя грешными и недостойнейшими людьми.

«Я бы отпел военнослужащего ВСУ»

— А почему вы на войну пошли? Я же вижу, где вы живете. Речка, деревянные храмы, благодать. А там — труба, окопы и лес, где вы окормляете бойцов. Мы же все представляем, что такое будни боевого батюшка на передовой. Зачем вы отсюда уехали на войну?

— Я не задавался таким вопросом. Наверное, была какая-то необходимость.

— И вы ни разу не пожалели?

— Нет, конечно.

— Но вы же и находились внутри боевых действий в окопах. Я понимаю, что в штурм вы не ходили, но вы все равно были рядом с этим. И дроны, наверное, летали над вами.

— Да, дроны летали над нами.

— А за вами летали дроны?

— И за нами летали.

— В этот момент, когда над тобой летят дроны и готовы сделать сброс, тоже можно довериться Богу?

— Довериться, что он упадет и не взорвется. Что Бог спасет. Хотя понятно, что к спасению нужно приложить усилия.

— А какие?

— Спастись — это не выжить. Спастись — это не умереть в вечности.

— Но все равно же страшно.

— Конечно, страшно. А что делать? С нами Бог.

— А с ними?

— Возможно.

— А вы как думаете?

— Если бы ко мне обратилась мама или супруга погибшего военнослужащего украинской армии и попросила его отпеть, я бы отпел. Если он является членом нашей православной церкви.

— А если бы он был бы живой и попросил вас отпустить ему его грехи?

— Я бы это сделал.

— Несмотря на то, что он враг?

— Какой же он враг-то? Это наши братья, которые немножко заблудились и с которыми мы поссорились до поры до времени. Ненависть я не испытываю.

— Никогда?

— Иногда испытываю, но не к ним. Хотя бывают такие моменты, когда я вижу непотребство с их стороны. А что делать?

«Ненависть и гнев — это страшно»

— В истории человечества еще не было войны, когда мы можем убивать людей, находясь на расстоянии.

— Страшная, жестокая война.

— Это разве не бесовство?

— Это вообще жутко. По-моему, в Первую и Вторую мировые войны можно было даже за водой сходить и раненых вынести с поля. Сейчас — нет.

— Недавно в Курске мальчик погиб. Он пришел с мамой на пляж, полетели дроны. И он побежал маму своим телом закрыть. Сейчас вся страна плачет над этим мальчиком. Но ведь ВСУшники видели, в кого они целятся. Тут тоже ненавидеть не надо?

— Ненависть и гнев — это страшно. Такой же смертный грех, как и гордыня. Его надо стараться избегать.

— А что тогда вы скажете солдату, который пишет на снарядах «За Толю»? Один солдат с передовой написал, что он хочет убить того, кто это сделал, не один, а тысячу раз. Убивать снова и снова.

— Это все равно грех. Вообще убийство откладывает отпечаток на души наши. Особенно если этот грех совершен в результате ненависти и гнева. В этом-то и есть наше смирение — быть холоднокровными.

Мы должны защищать Родину и друг друга от врагов. От тех, кто хуже нас, потому что они могут убить мальчика. Но нам нужно не становиться такими же. Не мстить им. Надо быть выше этого. Просто сделать так, чтобы этого не свершилось. Убрать, отодвинуть их подальше. Не хотят отодвигаться — придется ликвидировать.

— Вы хотели бы, чтобы убийство совершалось с сожалением? С пониманием, что ты теряешь часть души?

— Дай Бог, чтобы оно вообще не совершалось.

На войне нет неверующих

— На войне не бывает без убийств. Если дроны будут летать и убивать друг друга, это будет уже не война.

— Если бы в нас была глубокая вера в Бога, о которой мы говорили в начале беседы, Господь бы просто нас защитил. Он бы закончил конфликт без всяких кровопролитий и смертоубийств. Пока мы сами себя не научились изменять и исправлять. Прекратим аборты и перестанем материться, тогда и война прекратится.

— А вы сами никогда не матерились?

— Конечно, матерился.

— До того, как стали священником?

— Да. Когда я в сане, то иногда все равно мат проскакивает в мыслях. Поэтому каюсь.

— А какой был самый сложный для вас момент на войне?

— Терять ребят тяжело и больно. Очень. Но, с другой стороны, как-то веришь в то, что они переходят из одного отряда в другой, в более значимый и эффективный отряд. Отряд специального небесного назначения.

— А потом как вернуться в обычное своё состояние? Несмотря на то, что идет четвертый год войны, я же вижу, как люди плачут над этим мальчиком. Казалось бы, Суджа семь месяцев была в оккупации. Там насиловали женщин и убивали стариков. Особенно тяжело было в первые дни вторжения, когда людей просто выводили группами и расстреливали.

— Значит, мы еще не совсем очерствели. Да, это страшное чувство, но оно изменяет каждого человека из нас. До 2014 года мы думали, что это не изменится. Попрыгали да и попрыгали. А вот допрыгались. После 6 августа 2024 года мы тоже стали другими. Особенно жители Курской области.

— А без этого мы не можем? Оставаться такими, как это надо с точки зрения соответствия образу и подобию, без трагедий и боли.

— Говорят, Господь попускает войны в тот момент, когда во втором-третьем поколении люди перестают иметь Его в своих сердцах. Перестают верить в Него. На войне нет неверующих людей. Война помогает задуматься и прийти к Господу. А когда война заканчивается, рождаются новые дети уцелевших с верой.

Потом из поколения в поколение эта вера угасает и угасает. И Господь попускает такие испытания, чтобы мы все-таки вспомнили, что мы не такие сами по себе крутые, а все-таки, что у нас есть Бог, который создал нас.

— А без смерти детей мы не можем об этом помнить? Что в нас не так?

— Это промысел Господень. Мы не можем его просматривать. Смерть ребенка земная — это не смерть небесная, не смерть в вечности. Ребенок, слава Богу, тем более если он закрывал маму, свою жизнь положил за други своя. Господь это примет. И он, как у Кинчева в песне поется: «Я говорю: живым — это лишь остановка в пути. Мёртвым — дом». И этот мальчик живее всех живых.

Как можно запретить защитить?

— Где вас застало 6 августа?

— Я был в горах с семьей в отпуске на Кавказе.

— Это уже в отпуске от СВО?

— Нет. Я до этого ездил просто как волонтер.

— И почему вы решили поехать на СВО не как волонтер?

— Последняя капля была.

— Это 6 августа?

— Да. Это моя родина. Родился, вырос там. У меня родители в Курчатове.

— А как ваши прихожане на это отреагировали? Не сказали, мол, батюшка на войну ушел, а нас оставил?

— Я их не оставил. Приезжаю по мере возможностей.

— На войне вы все равно соприкасаетесь со смертью. Вы видите, как смерть близко проходит от человека, да и от вас тоже. Там постоянно опасность. Нет у вас чувства огромного контраста, когда там это вопрос жизни и смерти всегда, а тут люди приходят с небольшими мирскими проблемами?

— Это проскакивает в некоторых моих помыслах и даже действиях. Но стараюсь об этом не думать. Стараюсь с этим в себе бороться.

— Вы изменились?

— Да.

— А почему сыну не запретили идти на войну?

— Чувство долга и желание защитить своих близких и Родину — это хорошее чувство. Как можно запретить это?

— Как в обыденной жизни можно воспитать человека, который будет любить свою страну?

— Своим примером.

— А ваш пример как выглядел?

— В разных жизненных ситуациях. Знаете, Иван Сусанин для меня один из настоящих патриотов. Он жил без интернета и газет где-то в избе с земляным полом и соломенной крышей. Тулуп, наверное, имел один на всю семью. Царя никогда не видел. Но тем не менее, когда пришел враг, взял и увел его в болото. Это важный человек для нашей истории. А мы все шутим: «Завел как Иван Сусанин».

— Человечище.

— И он же не задумывался, что за это звезды с неба получит. И мы, когда шли в трубу, об этом не думали. Надо, и все. Мы не считаем, что это подвиг и что-то сверхъестественное. «О, труба. Классно. Пойдем. Наконец-то их выгоним».

— Но вы же там в трубе были не только верующим человеком. Вы были еще отцом, а это гораздо тяжелее. Это про себя можно сказать: «Будь что будет». А вот для своего ребенка…

— Знаете, я был не воцерковленный человек в свое время. Где-то в сознательном возрасте, в 20 лет, пришел в храм. Один из моментов, который привел меня к Богу, — это случай с Евгением Родионовым, когда в Чечне ему отрубили голову за то, что он отказался снимать крестик.

Точнее — не сам этот случай. Мне запомнились слова его мамы, которая прошла невероятное испытание. Она говорила: «Господь, если Ты есть, почему отнял у меня единственного сына?».

А потом, когда «Русский дом» приехал и написал статью, в родном селе, где рос Евгений, поставили поклонный крест. Туда стали приезжать и священники, и простые люди. Начали общаться с мамой. И со временем потихонечку она сказала такие слова, которые мне запомнились: «Господь через смерть Евгения привел меня к себе».

У меня тогда еще не было детей. Но для меня это было круто. Это немного другое измерение.

И если мы на войне будем жить в другом христианском измерении, то и война будет идти по другим измерениям: по человеческим, а не по зверским желаниям несколько раз убить врага.

— Вы после этого случая решили стать священником? Когда вы прочитали про маму Жени Родионова, у вас проснулось желание верить?

— После армии я поехал к схиархимандриту Власию. Он был там духовником монастыря и прозорливым старцем. У него были очереди за 3 месяца. Я приехал в монастырь, потому что не знал, как жить дальше. После армии, после Чечни даже хотелось обратно вернуться. Вот я по своему маловерию поехал за советом.

И он ни с того ни с сего как-то сказал: «Учись. Женишься, детей нарожаешь, а там, глядишь, священником станешь». Я тогда даже засмеялся. Это было неожиданно. Я вообще никогда об этом не задумывался. Может, это навязчивая идея была. Но со временем я стал задумываться. Потом в итоге был долгий путь к священничеству.

Быть воином и не убивать

— То есть вы были воином до того, как стали священником?

— Немножко. Срочную службу служил.

— Но вы воевали в Чечне?

— Участвовал в контртеррористической операции. Да. Я участник боевых действий еще с тех времен.

— Когда вы воевали в Чечне, вам не хватало священника?

— Пару раз встречался со священником во время командировки за семь месяцев. Один из них приезжал для всего нашего подразделения. Читал проповедь чуть ли не со сцены. Нас просто так привели, построили солдат, мы послушали. А мне очень хотелось исповедоваться.

Думаю: «Как же так? Батюшка рядом, а исповедоваться нельзя». И у нас в расположении капониры с палатками стояли в стороне. И дорога проходила. А еще весна была, грязь, колеи глубокие. Смотрю, батюшка куда-то скачет по этим грязным колеям.

Я говорю: «Батюшка, батюшка, благословите». Он остановился прямо посреди грязной дороги. Он так разложил епитрахиль прямо на грязной дороге. Разрешительную молитву прочитал. Мне так стало хорошо, легко.

— Вы живете в таком месте, где благодать. Почему в таком красивом мире такие ужасные вещи происходят? Отрезали голову. Я много общаюсь с мамами погибших бойцов. Это же невыносимое горе. Можно сколько угодно говорить, что он там у Бога сейчас, и все у него хорошо. А как же мама?

— Вы правда этого не понимаете?

— Я примерно знаю, что вы мне скажете.

— Господь нам вообще ничего не делает. Он не наказывает. Бог — есть любовь. Господь вообще никогда никого не наказывает. Даже когда Он потоп навел на землю и хотел уничтожить свое творение, Он и то зарекся. Сказал, что этого не будет. Радуга была залогом. Господь не наказывает. Мы сами себя наказываем.

— Я недавно встречалась с мальчиком Федей из Брянской области, который, когда ехал в школу, наткнулся на ДРГ и вывел девочек. Он уже большой, учится в кадетском училище. Так вот он мне рассказывал, что хочет быть воином, но убивать вообще не хочет. Сказал, что хочет защищать мирное небо над головой. А это возможно? Возможно быть воином и не убивать?

— Конечно. Можно даже быть воином, но не убивать и не быть на войне. Вы тоже являетесь воином и можете внести огромный вклад в победу нашей страны.

Читайте также: