Эксперт Василий Кузнецов раскрыл расклад сил в регионе после смены власти в Дамаске и ударов по Ирану

2025-08-12T09:20:05Z — Своя рубашка всегда ближе к телу. На фоне ожидаемых в конце этой недели драматических событий на Аляске Ближний Восток кажется чем-то очень далеким и чем-то очень неважным. Разруливание украинского конфликта – это сейчас действительно задача номер один для нашей страны. Но, вне зависимости от того, произойдет ли в ближайшую пятницу такое разруливание или нет, Россия остается глобальной державой с глобальными интересами, часть которых сосредоточена именно на Ближнем Востоке.

Своя рубашка всегда ближе к телу. На фоне ожидаемых в конце этой недели драматических событий на Аляске Ближний Восток кажется чем-то очень далеким и чем-то очень неважным. Разруливание украинского конфликта – это сейчас действительно задача номер один для нашей страны. Но, вне зависимости от того, произойдет ли в ближайшую пятницу такое разруливание или нет, Россия остается глобальной державой с глобальными интересами, часть которых сосредоточена именно на Ближнем Востоке.

Начиная с конца предыдущего десятилетия, я почти на автомате писал: Ближний Восток – тот регион мира, где подкрепленная военной мощью российская дипломатия позволила нашей стране добиться наибольших успехов. Однако не зря говорят, что «ни один успех не окончателен». Неожиданное для российской публики падение правительства Асада в Сирии в декабре 2024 года и другие последовавшие за этим события заставили совершенно по-новому взглянуть на российское присутствие в регионе. И вот как выглядит этот взгляд по-новому в исполнении одного из самых авторитетных российских специалистов по Ближнему Востоку – заместителя директора Института востоковедения РАН, доктора политических наук Василия Кузнецова.  

На обломках прежней власти

— Падение правительства Асада в Сирии. Мощная атака Израиля и США на Иран. Фактический разгром – а если не разгром, то сильное ослабление – дружественных Ирану сил и движений в соседних странах. Означает ли совокупность этих факторов резкое ослабление позиций России на Ближнем Востоке? 

— Я бы так не сказал. Сами приведенные вами события касаются, прежде всего, Ирана, а не России, и ставить знак равенства между нашими двумя странами здесь, по меньшей мере, странно. Да, Иран для России – стратегический партнер, нас многое связывает. Однако наши интересы на Ближнем Востоке, инструменты по продвижению этих интересов, наши политические линии в регионе – вовсе не тождественны друг другу.

Среди упомянутых вами событий одно, конечно, выбивается из общего ряда – это падение правительства Асада. Действительно, Россия потерпела здесь некоторые имиджевые издержки. Стоит напомнить, что с самого начала позиция Москвы состояла в том, что Россия поддерживает сирийскую государственность, что ее политика не персонифицирована, а направлена на защиту институтов современного государства. К сожалению, со временем внешние наблюдатели стали видеть в этом личную поддержку Асада. В черно-белом видении мира гораздо проще было сказать: вот есть Запад, Турция, монархии Залива, которые за оппозицию, а есть Россия и Иран, которые за Асада. На мой взгляд, такая интерпретация никогда не была верной.

— Хорошо, а какую интерпретацию в ты тогда считаете верной? 

— Российская дипломатия, как и российское экспертное сообщество выстраивали вполне продуктивные отношения и с сирийской властью, и с сирийской оппозицией. Иначе в Москве не базировалась бы одна из платформ оппозиции во главе с Кадри Джамилем, не были бы возможны ни конгресс сирийского народа в Сочи, ни другие переговорные форматы. В этом плане Москва в гораздо меньшей степени была связана с Асадом лично, чем Иран. Теперь посмотрим, к чему привело падение Асада для России. Имиджевые потери – да. Попытки различных сил представить в публичном поле это как поражение России – вне всякого сомнения. Сокращение каких-то бизнес-проектов – до некоторой степени.

Но, есть и иное. Базы пока что остаются на месте. Ответственность за будущее Сирии на России теперь не лежит. И экономические, и политические отношения с новыми властями сохраняются и, судя по всему, будут развиваться. Так в чем же реальное ослабление позиций? В том, что мы не можем управлять сирийским политическим процессом? Но мы и раньше и не могли, и не стремились к этому. В том, что мы не будем заниматься политическим инжинирингом в стране или в регионе? Но мы всегда критиковали тех, кто пытался это делать.

— И все-таки, как на позициях России в регионе сказалось то, что такой важный партнер Москвы сегодня несравненно менее влиятелен, чем это было еще недавно?

— Вы упомянули об ослаблении дружественных Ирану сил в регионе и об атаках США и Израиля на Иран. Я бы в таком случае упомянул еще и об иранской контратаке на Израиль, которая также оказалась весьма чувствительна. Понятно, что все эти события, по меньшей мере, вызывают большую тревогу относительно будущего Ближнего Востока. Однако в том, что касается позиций России – мне не кажется, что здесь есть какое-то ослабление. В конце концов, Россия выстраивала и продолжает выстраивать вполне продуктивные отношения со всеми ближневосточными игроками, включая не только Иран и его союзников, но и его соперников – страны Совета сотрудничества арабских государств Персидского залива, Турция, тот же Израиль. Однако, это правда, что все эти события заставляют задаться серьезными вопросами о реальных интересах России на Ближнем Востоке, о возможностях их реализации, об обязательствах.

— Давайте вернемся в Сирию. Что, с вашей точки зрения, стало главной причиной падения правительства Асада: отсутствие у прежнего президента готовности к проведению необходимых реформ в стране или отсутствие у него тех ресурсов и возможностей, которые были необходимы для проведения таких реформ? 

— Очень хороший и очень сложный вопрос. В прошлом году мы с нашим известным дипломатом, послом Александром Георгиевичем Аксененком опубликовали книгу «Беседы о Ближнем Востоке». Мы ее дописывали до известных событий в Дамаске. Однако относительно ситуации там испытывали определенный скепсис, что в тексте и отразилось. Вот мы там сравнивали две ситуации – Алжир начала 1990-х годов и Сирию начала 2010-х годов.  Парадокс в том, что в одном случае были проведены реформы, а в другом нет. Но результатом и там, и там стала гражданская война. Что касается падения режима, то мне кажется, там имело место несколько системных процессов. 

В ходе конфликта политическая система Сирии, если хотите – вообще сирийское государство – максимально сжалось по функциям. Так часто бывает в ситуации конфликтов или ослабления власти – функционал государства сокращается. Это приводит к изменению характера общественного договора и, как правило, к его ослаблению. Кроме того, это сжатие государства влечет за собой разрушение существовавших каналов обратной связи между властью и обществом.

— И какие же именно в Сирии времен очень жесткого правления президента Асада были механизмы обратной связи между властью и обществом? 

— Партия Баас с ее разветвленной системой власти на местах, разного рода религиозные и общинные структуры, племенные институты в отдельных провинциях и тому подобное -  все это перестало работать именно в качестве каналов обратной связи. Кроме того, глубокие социально-демографические изменения, произошедшие в Сирии за годы конфликта, объективно требовали формирования новых каналов такой связи, чего не происходило. Еще это сжатие государства по функциям означало, по сути, сосредоточение всей власти у тех, кого бы мы назвали сегодня, силовиками. Роль гражданской бюрократии существенно снизилась. Одновременно с этим, в условиях очень тяжелого экономического положения и колоссальной коррупции отдельные ведомства превратились, по сути, в системы по добычи ренты. 

Например, реформы в религиозной сфере привели к превращению министерства вакфов в фактического монополиста во всем, что касается управлением религиозной суннитской сферой, включая колоссальное имущество, образовательные программы, благотворительные фонды. Схожая картина была и в других сферах. Два этих процесса показывают, что проблема была не просто в том, что Асад не хотел или не мог проводить реформы, которые, конечно, были нужны. Проблема была и в том, что сама система в отсутствие реформ довольно быстро деградировала. А отсутствие какого-то внятного образа будущего, какой-то стратегии развития еще больше демотивировали участников прилагать усилия к повышению качества управления.

Теперь, что касается внешних факторов и отсутствия необходимых ресурсов. Глупо было бы отрицать, что это играло довольно существенную роль. Если у тебя в стране работает десятая часть производительных мощностей, если ты не контролируешь наиболее богатую ресурсами часть территории и обложен драконовскими санкциями, то конечно, это сказывается. Достаточно вспомнить, что накануне конфликта за один доллар в Сирии давали 50 лир, а к моменту свержения Асада - больше 15 тысяч. Зарплаты в госсекторе составляли что-то в районе 10-15 долларов для чиновников уровня директора департамента или заместителя министра. Курица на рынке стоила примерно столько же.

Портрет новой Сирии

— Главным спонсором, кукловодом и организатором смены власти в Дамаске в конце прошлого года принято считать Турцию. В какой мере нынешнее руководство Сирии находится под влиянием и контролем Анкары, а в какой является самостоятельным игроком?

— Я бы не использовал здесь слово «кукловод», но спонсор и организатор – в значительной степени верно. Впрочем, ситуация, как обычно, сложнее. Стоит напомнить, что первые попытки так сказать «нормализовать» восприятие   Джулани (нынешнего лидера в Дамаске – «МК»), то есть лишить его образа террориста и экстремиста предпринимались не Турцией. Насколько я помню, первая такая попытка в публичном поле была предпринята еще в 2020 году (созданной при участии Джорджа Сороса - «МК») Международной кризисной группой, когда они опубликовали интервью с ним. Ранее все же считалось, что у лидеров террористических группировок, к каковым тогда относилась (возглавляемая Джулани -МК) группировка ХТШ* («Хайят Тахрир аш-Шам»* признана в РФ террористической организаций, ее деятельность запрещена – «МК»), брать нельзя. А недавно мне попалась запись выступления известного американского дипломата Роберта Форда. Он там рассказывает, как в 2023 году некая британская НКО организовывала ему встречу с Джулани как раз с тем, чтобы он помог ему избавиться от имиджа террориста. Ну и потом уже та готовность, с которой новых сирийских лидеров принимают на Западе, даже сами новые нарративы этих лидеров свидетельствуют о том, что, по меньшей мере, не только в Турции тут дело.

Вместе с тем, говорить о полном контроле со стороны внешних игроков – не важно, Турции или еще кого-то – над новыми властями я бы не стал. У этих властей есть собственные военные мощности, есть некая укорененность в сирийском социуме (посмотрите просто биографию аш-Шараа (он же Джулани – МК), из какой он семьи), есть свои идеологические взгляды. Короче говоря, они пусть и не полностью независимы, но тем не менее должны рассматриваться как отдельные игроки. Полагаю, что в случае сохранения у власти, они будут пытаться укрепить свою независимость, играя на противоречиях между их внешними союзниками и партнерами: европейцами, турками, американцами, арабскими монархиями Залива и так далее. В этом плане Россия как один из противовесов им тоже может быть интересна.

— С точки зрения телевизионной картинки, нынешние высшие руководители Сирии – это мужчины в неплохо сидящих на них костюмах европейского образца. Насколько эта картинка отражает реальность? Не являются ли европейские костюмы лишь маскировкой, за которой скрывается джихадистская сущность новых лидеров в Дамаске?

— Как показывает история, покрой одежды и идеологические взгляды вовсе не всегда должны соответствовать друг другу. При разговоре о религиозно-политических организациях – кстати, не только исламских, но и любых других – вопрос о том, руководствуется ли та или иная организация или тот или иной человек, прежде всего, политическими целями или же религиозными или идеологическими, возникает всегда. И никогда на него нельзя однозначно ответить. Как правило, если речь идет о довольно большой структуре, то в ней выделяются фракции условных «романтиков» и «прагматиков». 

Первые воспринимают политическую деятельность как инструмент реализации своей большой идеи – и здесь не так уж и важно, идет ли речь об установлении религиозного правления или о всемирной революции рабочих и крестьян. Вторые, наоборот, рассматривают идеологию как инструмент консолидации и мобилизации масс, и готовы при необходимости проявить гибкость. Опять-таки, очень часто после прихода к власти отношения между этими двумя группами обостряются. Побеждают обычно прагматики. Это все общие закономерности.

– И как эти общие закономерности работают в современной Сирии?

— Думаю, что нынешнее сирийское руководство сочетает в себе политический прагматизм и религиозно-политические взгляды, характерные для политического ислама. Короче говоря, они хотели бы, чтобы общественно-политическая жизнь в стране основывалась на исламе. Понятно, что здесь возникает множество сложных вопросов, прежде всего, о положении иных конфессиональных групп. В теории в политическом исламе разработаны подходы такого сосуществования. Но на практике мы имеем дело с силами, которые на протяжении полутора десятилетий участвовали в очень жестокой войне, с подчас весьма слабо контролируемыми группировками – не думаю, что многие из их бойцов могут считаться большими знатоками религиозно-политической теории. Отсюда возникающий диссонанс – зверства на местах при весьма элегантной риторике сверху.

— Все мы знаем о репрессиях нового руководства в Дамаске в отношении сирийских алавитов и друзов. Но, если вывести это за скобки, как с минувшего декабря изменились условия существования большинства населения страны? Можно ли, например, говорить об улучшении экономической ситуации и о подъеме уровня жизни? 

— Я не был в Сирии уже при новых властях. Но, насколько могу судить, пока что о резком улучшении уровня жизни говорить не приходится. Напротив. Проблемы с электричеством, вообще с обеспечением условий жизни сохраняются. Конечно, сейчас есть много надежд, связанных с привлечением помощи и из стран Залива, и со снятием санкций, но все это, насколько я понимаю, пока что в будущем времени. Настроения очень разные. У кого-то резко негативные, связанные, прежде всего, с тяжелой ситуацией в сфере безопасности. У кого-то есть надежды на позитивные изменения в скором будущем – такие люди полагают, что кредит доверия к новым властям еще не исчерпан.

Тем не менее, в экономическом плане ситуация пока лучше не стала. Номинально сирийская валюта к доллару укрепилась – если раньше давали 15 тысяч за доллар, то теперь – 10 тысяч, но денег у людей просто нет. Рабочие места в госсекторе сокращены – в больших городах, как считается, процентов на 15-20, а на побережье, где проживают в основном алавиты, сокращения достигали 40-50 %. На рынке в свободном обращении и доллары, и турецкая лира. Цены на не субсидируемые товары подскочили – на хлеб чуть ли не в два с половиной раза, а на субсидируемые – процентов на тридцать. Кроме того, этим летом по сельскому хозяйству ударила засуха. Так что, ситуация не очень…В плане политическом помимо убийств представителей меньшинств, есть еще тревожная тенденция клерикализации госаппарата. То есть в госведомствах появились религиозные авторитеты, шейхи, выполняющие такие комиссарские функции.  

— Какой объем территории страны реально контролирует центральные власти в Дамаске? И под чьим контролем находятся другие регионы Сирии?

— Ситуация очень нестабильна. Формально центральное правительство контролирует основную территорию страны, кроме северо-востока, где контроль сохраняют Сирийские демократические силы - то есть курды. В реальности дело, конечно, сложнее. Есть юг страны, где значительные территории находятся под фактическим контролем израильтян и друзов. Есть побережье, где власти тоже чувствуют себя не очень уверенно. В целом, можно утверждать, что центральное правительство контролирует Дамаск и окрестности, но дальше на земле реальный контроль зачастую принадлежит различным группировкам, отношения которых с центральным правительством не вполне ясны.

— Что из себя представляет нынешний президент Сирии Ахмед Аш-Шараа (Джулани) как человек и политик? И можно ли считать его единоличным руководителем нового правительства или в Дамаске сейчас де-факто коллективное руководство?

— Как человека я его не знаю, мне сложно судить. Но как политик – это любопытно. Он выходец из семьи, в общем, принадлежавшей к сирийским элитам – предки были землевладельцами, отец – арабским националистом насеристского толка, высокопоставленным работником нефтяной промышленности, автором нескольких книг, участвовал в деятельности провинции, подпадал под каток репрессий после прихода к власти баасистов, сидел, бежал в Саудовскую Аравию. Сам Ахмед учился в Дамасском университете, но после вторжения в Ирак в 2003 году присоединился к Аль-Каиде* (запрещенная в РФ террористическая организация – «МК») в Двуречье в Ираке. Был схвачен американцами, провел какое-то время в тюрьме, а выйдя на свободу оказался вовлечен в сирийский конфликт на стороне сначала Исламского государства* (ИГ*, ИГИЛ* – запрещенная в РФ террористическая организация), а затем созданной Джабхат ан-Нусры* (запрещенная в РФ террористическая организация) – сирийского ответвления Аль-Каиды*. 

Между ИГ* и «Джабхат ан-Нусра»* отношения были сложные, в какой-то момент – просто враждебные. Джабхат ан-Нусра* не признавала претензий ИГ* на создание халифата и в целом была более, так сказать, национально ориентирована. Они стремились утвердить собственное правление именно в Сирии. Потом, впрочем, под руководством аш-Шараа начался дрейф организации от Аль-Каиды* в сторону большей умеренности. С этим было связано и ее переименование сначала в «Джабхат Фатх аш-Шам»* (запрещенная в РФ террористическая организация), то есть «Фронт завоевания Сирии», что подчеркивало ограниченность ее территориальных претензий, а потом в – «Хайат тахрир аш-Шам»*.

После формирования турецкой зоны деэскалации в Идлибе аш-Шараа и подконтрольные ему силы сумели фактически установить там собственную власть. Здесь он показал себя как в общем довольно сильный политик, сумевший подчинить себе весьма непростой контингент и даже добиться относительных экономических успехов. В целом, я думаю, что это деятель, безусловно, амбициозный, очень жесткий, умеющий выстраивать сложные балансы сил между различными группами интересов. Кстати, эти черты были у Хафеза Асада.

— Что можно сказать о нынешнем состоянии отношений России и Сирии? Есть ли Москве что предложить Дамаску и есть ли Дамаску что предложить Москве? И есть ли вдруг есть – наличествует ли с двух сторон взаимная заинтересованность, желание и готовность это предложить? 

— Судя по тому, что только что состоялся визит высокопоставленной сирийской делегации в Москву, а наши базы остаются в Сирии, отношения между двумя странами вполне себе развиваются. Конечно, в наших отношениях сейчас есть трудности – есть элементы взаимного недоверия, есть объективная ограниченность возможного взаимодействия. Вместе с тем, заинтересованность в сохранении отношений сохраняется – об этом говорит решение о создании межправительственной комиссии по итогам визита, и вообще высокий уровень приема сирийской делегации. 

По всей видимости, в плане сотрудничества речь может идти в перспективе о развитии торгово-экономического взаимодействия, особенно в сфере энергетики, сельского хозяйства, о гуманитарном, образовательном и научно-технологическом сотрудничестве. Это, в общем, обычный круг направлений для российского сотрудничества со странами региона. Теоретически компетенции нашего бизнеса могут понадобиться в восстановлении инфраструктуры Сирии в случае наличия финансовой поддержки таких проектов, прежде всего, со стороны монархий Залива. Есть, конечно, сложный вопрос о сохранении сотрудничества в сфере безопасности. Посмотрим.

Иран после встряски

— Вы заявляли, что итоги недавнего военного конфликта между Ираном и Израилем и США являются неочевидными и неоднозначными. Но можно ли отрицать, что столкновение Тегерана и Тель-Авива выглядело как конфликт страны, которая в технологическом плане застряла в ХХ веке и страны, которая живет в технологических реалиях конца XXI века? 

— Ну, можно так сказать. А можно и иначе. Смотрите, был ли нанесен Ирану существенный ущерб? Конечно, да. Позволил ли этот ущерб добиться своих политических целей Израилю или США? Очевидно, что нет. Ядерная программа уничтожена не была. Нанесенный ей ущерб по открытым источникам посчитать невозможно, но ясно, что он был меньше заявленного. Иранский политический режим свергнут не был. Произошла консолидация общества вокруг действующей власти. После окончания ударов инструменты международного контроля над ядерной программой исчезли (я имею в виду прекращение сотрудничества Ирана с МАГАТЭ). Так в чем здесь победа Израиля или США? Может, это нельзя назвать поражением в военном плане, но это точно нельзя назвать победой в плане политическом.

Теперь посмотрим с другой стороны. Смог ли Иран нанести непоправимый ущерб Израилю? Конечно, нет. Сумел ли он нанести ущерб больший, чем раньше, и пробить израильскую защиту? Очевидно, что да. Израиль впервые за многие годы столкнулся с тем, что были попадания в объекты гражданской инфраструктуры, были жертвы среди мирного населения. Для такой маленькой страны, не обладающей никакой стратегической глубиной – это очень опасная ситуация. Да, конечно, как и в случае с Ираном здесь наблюдалась консолидация населения. Поэтому можно сказать, что все три правительства – иранское, израильское и американское – сумели «продать» своим обществам то, что произошло, как победу. Но на самом деле победы не было ни в одном из случаев, кроме разве что иранского, если считать для него победой просто способность выстоять. Так что, разговоры о державах прошлого и нынешнего веков, по-моему, не описывают ситуацию.  

— Израилю удалось физически уничтожить достаточно большое количество значимых фигур в высшем иранском руководстве. Можем ли мы сделать какие-то выводы: в какой мере это повлияло на устойчивость и стабильность системы власти в Тегеране? 

— На мой взгляд, не повлияло. Иранская политическая система высоко институционализирована: физическая ликвидация отдельных политических деятелей не влечет за собой ее крах. Более того, как мне представляется, это имеет прямо противоположенные последствия – то, что называется в политологии «консолидацией вокруг флага». По крайней мере, в краткосрочной перспективе. Это мы и наблюдали. Проблема в другом – в том, что чтобы эту консолидацию сохранить необходимо провести серьезную работу по расследованию тех ошибок, которые были допущены ранее. Эта работа не может сводиться просто к аресту нескольких сотен человек – очевидно, что есть и системные проблемы, которые придется решать. Если их власти решать не будут, то на следующем этапе достигнутая консолидация вполне может ослабнуть.  

— Нынешний Рахбар (высший руководитель) Ирана Али Хаменеи – это человек 1939 года рождения. Насколько, с вашей точки зрения, Иран близок к трансферу власти? Как этот трансфер может произойти и кто является основными претендентами на должность высшего духовного лидера?

— Дай Бог здоровья Рахбару, но очевидно, что время трансфера приближается. Когда именно он произойдет, кто может стать следующим лидером – сказать не берусь. Мне кажется, это все – гадание на кофейной гуще.

— Как вы считаете: существует ли опасность распада Ирана и дестабилизации его политического режима? Или разговоры на эту тему – досужие вымыслы тех, кто не симпатизирует этой стране?

— Дестабилизация ситуации внутри страны возможна всегда и везде. В том же Иране был опыт прохождения через массовые протесты и в 2009 году, и позже. Вообще, для зрелых государств и зрелых политических систем тот или иной уровень протестной активности вполне нормален, он сам по себе не свидетельствует о системном кризисе. О нем говорит неспособность системы адекватно отвечать на протесты, а этого мы в Иране не видим.

Теперь, что касается распада. Мне кажется, подобные разговоры – большая глупость. Такая же, как сравнение Ирана с Афганистаном или там даже Ираком. Большая страна, с огромной и непрерывной традицией государственности, с очень развитыми политическими институтами – как формальными, так и неформальными. С довольно развитой экономикой, с высоким уровнем человеческого капитала.

— Можем ли мы как-то судить: нет ли в иранском руководстве и обществе чувства обиды на Россию, ощущения, что во время недавнего военного конфликта Москва должна была сделать больше, чтобы помочь своему «стратегическому партнеру»? 

— Вы знаете, так получилось, что в момент израильских бомбардировок мы с коллегами были как раз в Тегеране – проводили там конференцию. Нас оттуда эвакуировали. Поэтому о реакции иранцев судить, мне кажется, я могу. Тут ситуация довольно сложная. Традиционно в иранском обществе присутствует серьезная критика в адрес России по целому ряду причин. Здесь есть и исторические обиды, начиная с Туркманчайского мирного договора (по этому заключенному в 1829 договору России отошли многие прежние иранские территории - МК). Здесь и незнание друг друга, и зачастую непонимание и российского общества, и внешней политики нашей страны. В этом плане всегда присутствовало некоторое расхождение между высокой политикой и общественным мнением. Вместе с тем, очень важно, что в последние годы этот разрыв, мне кажется, начал преодолеваться – стали возникать различные форматы сотрудничества и взаимодействия, которые позволяют узнавать друг друга.

— И как же вы с иранцами «узнали друг друга» в период бомбежек? 

— Когда начались бомбардировки, мы участвовали в организованной Фондом Горчакова конференции – так называемой Образовательной миссии БРИКС. С иранской стороны было человек пятьдесят молодых специалистов. Выражения лиц этих ребят – ошеломленные, застывшие, каменные – в первый день бомбардировок я забыть не могу. И в то же время не могу забыть искреннюю их благодарность за то, что мы были вместе, продолжали работать. Что же касается высокого политического уровня, то у нас есть соглашение о стратегическом партнерстве. В нем обязательства сторон в том числе в случае вооруженного конфликта прописаны вполне четко. В общем, они сводятся к тому, чтобы не помогать противнику. Россия противникам Ирана не помогала, а иранцам предложила и дипломатическую, и гуманитарную помощь. Не думаю, что здесь могут быть какие-то обиды.

* Признана террористической организацией и запрещена в России.

Читайте также: