Евгений Князев 9 августа отмечает юбилей

2025-08-07T16:41:51Z — Евгений Князев отмечает юбилей — семь десятков отмерил

Евгений Князев отмечает юбилей — семь десятков отмерил. О чем его спрашивать? Как блистательного актера — о ролях и как над ними работал. Как ректора одного из лучших театральных вузов страны — кто сегодня рвется в актеры и почему актерских индивидуальностей меньше, чем было в СССР. Он с удовольствием говорит о профессии, о школе и театре. Но природная скромность, и даже не она, а стеснительность, не позволяет ему рассказывать о себе закулисном. Неловко. Вот поэтому о том, какой Евгений Князев вне театра и съемочной площадки, рассказала «МК» накануне юбилея его младшая дочь Ася. Сама режиссер с единомышленниками создала «Вахтанговский практикум», к Вахтанговскому театру отношения не имеющий. В общем, дочь за отца отвечает.

70 лет — много это или мало? Вопрос поставлен неверно. Жизнь надо мерить не годами, а делами. Князев за свои 70, если не считать детский возраст, успел столько, сколько иной и за более долгую жизнь не сделает. Получил профессию инженера-металлурга, добавил к ней актерскую профессию. Оправдал профессиональными званиями — заслуженный, потом народный. Снялся не в проходных картинах, воплотил на экране образ великого гипнотизера Вольфа Мессинга. Про театр и говорить нечего — лучшие главные роли в спектаклях Петра Фоменко (Незнамов в «Без вины виноватые», Германн в «Пиковой даме»). Партнерствовал с великими — Лановой, Борисова, Ульянов… Знаю людей, которые не раз приходили на «Войну и мир», чтобы посмотреть на его Болконского-старшего. А сколько чтецких программ — одна необычнее другой. Ну и эффективное ректорство в Щуке ему тоже в зачет. Кроме щукинцев, украсивших своим талантом театры страны, Князев пристроил к старому зданию института новое. А это на века.

И все же. Каким надо быть человеком, личностью, чтобы все это успеть, чтобы под юбилей вспомнили не только количество, но и высочайшее качество его работ? Поэтому слово Асе Князевой, младшей дочери народного артиста РФ, ректора Театрального института имени Бориса Щукина с такой же фамилией.

— Как и все дети, я не понимала, кто мои родители. Но, будучи уже взрослым человеком, поняла, что мне неимоверно повезло родиться в семье двух любящих друг друга людей — не знаю уж, за что у меня такое счастье. В 1991-м родилась я, а Саша, сестра, в 89-м. Все союзы проходят испытания временем и сложностями, и наши родители все эти испытания прошли в 90-е.

Мой отец удивительно соединяет в себе любовь к театру и любовь к семье. То есть часто говорят, что дети театральных родителей растут одинокими и там, где живут их родители, — в театре. Сейчас, когда я сама живу театром, часто думаю: «Мне бы хватило сил, времени посвятить себя целиком семье?» А моему отцу на это каким-то образом хватило и сил, и времени. Я совсем не помню одинокого детства. Наоборот, помню бесконечные игры, театральные представления, совместные походы, которые придумывали родители для нас с Сашей. Все время было ощущение, что родители рядом, а их работа — это не работа, а образ жизни. И просто ты, как ребенок, живешь таким же образом.

Безусловно, это те времена, когда мы много времени были в театре: ждали отца после спектаклей, сидели в его гримерке или в Институте имени Щукина. Мы сидели очень часто у него на лекциях — отец тогда набрал свой первый курс.

— Какого принципа воспитания он придерживался — кнут, пряник?

— Я небитое дитя. Ни меня, ни мою сестру никогда не наказывали. Мы такие папины дочки — такая нежность от него всегда шла. Я-то была трудным подростком, не очень хорошо училась в школе, приносила все время «тройки», редко «четверки», еще хулиганила. Родителей вызывали в школу.

— А где ты училась?

— Меня отдали во французскую школу рядом с театром Вахтангова. Моя мама — специалист по французскому театру, сама окончила французскую школу, тетя — синхронист-переводчик с французского, и, конечно, они хотели, чтобы мы знали французский. Мой любимый предмет — французский язык, который всегда шел почему-то первым уроком, и я регулярно опаздывала. И наш педагог Инна Владимировна запретила мне посещать занятия. Она хотела таким образом воспитать меня: полгода не впускала в класс даже в другие дни, когда я приходила вовремя. Я приходила и просила: «Пустите, я очень люблю французский». Мои родители были восхищены ее выдержкой.

— А тяжелая артиллерия — в школу отца запустить? Или кого-то из его знаменитых коллег? Я знаю такую практику.

— Ни в коем случае, он никогда не влезал и не встревал в воспитательные процессы. Приходил в школу, только когда надо было оправдаться и объяснить, почему именно я решила выкинуть глобус в окно. И мама тоже пришла. Они стояли, опустив глаза в пол, извинялись, потом дома ругались, а потом смеялись между собой.

Папа мне говорил: «Ты просто ленишься, ты не хочешь». Потому что, говорит, школьное образование рассчитано на среднего человека, поэтому просто знай, что ты ленишься. Я знала, что ленюсь, и я действительно ленилась по некоторым предметам, а какие-то мне очень нравились — языки, история, литература, и я не ленилась.

Я помню, как в 7–8-м классе (я во вторую смену училась) мой отец хотел меня отвезти на шоу Славы Полунина. Мы договорились, что выйду после уроков к Белому дому и он меня там подберет. Тогда только появились мобильные телефоны. Была зима, очень темно, я жду, а папы нет. Звоню ему, он говорит: «Ну вот, я сейчас как раз и поворачиваю. Ты стой так, чтобы я тебя мог увидеть». И тут я слышу голос мамы: «Женя, ты выйдешь уже из дома когда-нибудь?»

— Нехорошо детей обманывать.

— Но я, к сожалению, иногда делаю так же. Даже ускоряю время и искренне верю, что это будет быстрее, чем предполагаю. Я пыталась долго понять, почему я так делаю: почему в полчаса впихиваю столько дел, которые нереально сделать? И недавно увидела это у своего отца, когда он, уже выходя из квартиры, почему-то побежал гладить вещи, хотя ему надо было их гладить в другое время. Я говорю: «Зачем ты это делаешь сейчас? Ты же опаздываешь». И вдруг понимаю, что у меня такая же привычка — впихнуть невпихуемое, чтобы каждый раз искренне удивляться, почему же не получается. Это у меня от него, мама в этом плане более пунктуальный человек, не любящий адреналин от бега.

Но чем старше становлюсь, тем больше понимаю, что мой отец имеет рациональный склад ума. У папы первое образование техническое: он металлург и связан с шахтами. Он может рассчитать множество вещей, понимать причинно-следственные связи. Именно это ему помогает, наверное, руководить.

У него есть еще потрясающее умение, над которым шутит вся наша семья, — укомплектовать чемодан так, что все в нем поместится. Он может в автомобиль, в чемодан, в посудомоечную машину впихнуть невпихуемое, используя свое математическое мышление, и у него удивительным образом это получается. Поэтому, если кто-то собирает чемодан, тут же появляется отец, который начинает всем советовать, как сложить вещи. И это очень удобно, потому что в итоге знаешь, что не ты будешь складывать чемодан.

Классика: если едешь куда-то с папой, ты готов к тому, что тебя ждет огромное количество незапланированных приключений, что он будет делать иногда спонтанные, странные вещи. А еще он прекрасно умеет рисовать, у нас дома висела его картина — конь, который смотрит на закат. Я очень любила эту картину.

— Что испытала, когда первый раз увидела его на сцене? Удивилась? Обрадовалась? Испугалась?

— До школы много раз была в театре, видела закулисье, декорации изнутри. То есть у меня не было ощущения «ах!». Не помню, когда увидела его впервые, но помню, когда он меня впервые потряс. Это была «Пиковая дама» Петра Фоменко, очень хороший спектакль. Я всегда понимала, что это работа. Ну и папа мой, это вот еще удивительное его умение, редкое для актеров, — он умеет оставлять работу на сцене. Все эти эмоции, даже скандалы, которые происходят внутри, — все это не приносилось домой. По крайней мере, я никогда не видела, чтобы папа приходил в каком-то перевозбужденном состоянии. Он приходил домой как папа. И когда я стала работать в театре, он мне говорил, что надо научиться не уносить театр из театра, иначе сойдешь с ума. Все равно будешь об этом думать, но не надо нести. Я об этом часто думаю, и это сложно, но действительно возможно.

Может быть, мама знает, с мамой он делился, а с детьми никогда. То есть какого-то «не трогайте папу!» никогда не было.

— Так что произошло на той «Пиковой даме»?

— Был финал спектакля. В тот момент Германн сходит с ума и бежит, а его сдерживают простыней и тащат назад… Ему мерещатся везде пиковая дама, тройка, семерка, туз. И музыка Сибелиуса… И вдруг я подумала, что это папа сходит с ума. Мне стало так больно. Я закричала. Я хотела к нему на сцену.

Меня схватили, вывели из зала, повели за кулисы по коридору. И он, видимо, услышав мой крик, туда побежал. И вот там меня встречал папа, а не Германн, который обнимал, целовал. И я понимала, что я не сошла с ума, что это папа, а никакой не Германн. Я рыдала, было очень тяжело, тогда я, может быть, впервые почувствовала театр.

Мой отец прекрасно готовит и очень любит готовить. Он может встать рано утром и сразу приготовить пирог на завтрак. Печет восхитительные пироги, причем делает это просто так, легко. Супы прекрасные готовит, может с утра, кстати, приготовить суп, уху, солянку — любой, который ему хочется. Я всегда этим восхищалась и хочу у него научиться этому умению.

Любит есть домашнюю еду, и сейчас, когда поменялось время и люди часто едят вне дома, он этого понять не может: как это? Надо есть домашнее, надо самим готовить. Он лучше потерпит, но придет домой и поест свою любимую еду.

— Тут напрашивается вопрос — какую?

— Жареная картошка. У него даже фритюрница была. Правда, сейчас ему, к сожалению, нельзя так много картошки, поэтому он мучается.

Вот он тот артист, который текст повторяет за готовкой. Заглядываешь и видишь, что он что-то режет, кидает на сковородку, тут же у него идет повтор текста. Никогда не играет — как будто бы повторяет для памяти, вслушивается в него, логически вникает. Он до сих пор часто приходит домой и цитирует какую-нибудь фразу из спектакля. «Я эту мысль, — говорит он, — никогда раньше вперед не выносил, а она там есть». И на следующем спектакле эту мысль, которая его поразила, может вперед вынести, чтобы на нее обратить внимание. «Потому что текст гениальный: в одном предложении Пушкина скрыто много смыслов».

Он рукастый. Поскольку у него технический склад ума, он вообще, помимо готовки, всё умеет. Он вообще очень умеет жить, у него мудрый подход к жизни, может быть, из-за того, что у него «зеленая рука».

— То есть?

— У него все цветет, все растет. У него зимний сад есть в институте, он сам его придумал, принес туда много цветов, какие-то спас, какие-то посадил. Когда куда-то едет, может увидеть цветок, который ему понравился, — побег отрывает, чтобы его дома высадить. Он сразу начинает общаться с садовниками, со всеми, кто связан с озеленением. Очень любит землю, чувствует ее, воспринимает как живую. Не умеет отдыхать, но когда приезжает на дачу, может повозиться в саду, посидеть и в этот же день вернуться. В тот момент, когда он занимается землей, растениями, он как будто отдыхает.

Когда я была подростком, у меня был такой случай. Зимой по дороге на спектакль во МХАТ я увидела цветок с красными листьями — их часто дарят на рождество или Новый год. Видимо, поблизости были какие-то корпоративы, люди дарили друг другу такие цветы, но кому-то они оказались не нужны. Короче говоря, цветок стоял на тротуаре посреди суеты столицы. Я подумала: «Бедный, ему холодно, а он стоит. Ужас, кошмар».

Сидела на спектакле, думала: «Неужели он там?». Закончился спектакль, иду обратно — опять стоит. Взяла его и принесла домой. Только внесла его в квартиру, говорю: «Пап, смотри», а цветок оттаивать начал, и все листья, которые казались живыми, рухнули. «Наверное, не выживет. Шансов мало», — говорю. А отец (он только после спектакля вернулся) встал, взял секатор, стал что-то с цветком делать: пересадил, остриг, поил его ночью. Так этот цветок у нас до сих пор растет. Он, мне кажется, когда смотрит на растения, как будто видит другой уровень жизни.

— Всё, я поняла, твой папа всё может. А чего он не может?

— Так как он не знает иностранные языки, он всегда поражается, когда я вдруг начинаю говорить на французском или итальянском. И даже иногда до смешного доходит. Как-то в очередной раз в институт приехал Клаудио де Мальо, педагог, который поставил у нас в Щуке «Принцессу Турандот». У нас хорошие отношения между Щукинской школой и его школой в городе Удине в Италии. И вот мы стоим на первом этаже: я, мой отец и Клаудио. Я перевожу, а папа на меня удивленно смотрит: «И ты понимаешь то, что говоришь?» То, что он сам не умеет, его восхищает.

— Какую роль отец сыграл в том, что ты связала жизнь с театром?

— Начиная с 7–8-го класса я поняла, что хочу заниматься археологией. И отправилась на курсы в РГГУ по Средним векам. Мне очень нравились раскопки, я все время читала книжки по Египту, Риму, Греции, по древним мирам. Мне очень нравилось «ковыряние» в прошлом, и, собственно, мой отец с удивлением это отслеживал.

Но к 11-му классу я растерялась, не понимала, чего хочу. Помню, мы ехали в машине с отцом на дачу. Едем, он спрашивает: «Ты совсем не хочешь быть актрисой, да?» Я говорю: «Нет, не хочу». «Это хорошо, — сказал он. — Тут, конечно, нужно очень хотеть или сильно стремиться». И добавил: «Или умирать, как хотеть». Я говорю: «Нет, не хочу, неинтересно».

А что интересно, не знала. Тогда решила, что пойду на театроведческий факультет в ГИТИС, как Саша. Стала заниматься историей театра и наткнулась на своего дедушку — Александра Дунаева, он был главным режиссером в театре на Малой Бронной. О нем мне не рассказывали, но в квартире у нас оставались его секретер, бумаги, вещи. Я знала его портрет, но его самого не знала.

У меня к нему появился интерес, и к концу первого курса поняла, что на самом деле хочу пойти на режиссерский. Поняла, что все мои желания, даже археология, все соединится в этой одной профессии. И язык туда может пойти, и история, и литература, и сочинение историй.

Я для себя решила, что хочу поступать на режиссерский факультет, но родителям об этом не скажу, потому что знала — начнут отговаривать. Тем более что я пару раз упоминала об этом, и отец замахал руками: «Ой, нет, это самое худшее, что в театре может быть, это самая худшая профессия». И для мамы это были страх и ужас, потому что у нас был мой дедушка, его кровавая история. И поэтому дали мне понять: если хочешь — занимайся, но благословения не получишь.

И когда они уехали на гастроли на Байкал, в этот момент шел набор в Щуку. Завкафедрой режиссерского факультета был Михаил Борисович Борисов. И я пришла даже не к нему, а сразу в деканат, подала документы и пошла по всем конкурсам. Милый Михаил Борисович увидел мои документы, фамилию, имя, несколько удивился, так как его не предупреждали насчет меня. Он подумал: «Может, это однофамилица?» Но на всякий случай позвонил отцу: «Это твоя дочь поступает к нам на режиссерский факультет?» А папа на Байкале. «Нет, не поступает». — «Ну, понятно, значит, однофамилица». Прочитал ему имя, фамилию — полная тезка. Папа напрягся: «Какие там еще данные?» Пауза. Он все понял: «Походу, это она. Не берите ее. Скиньте ее, не берите».

Спасибо Михаилу Борисовичу, он тоже все понял. «Нет, — говорит он отцу, — подожди. Если ты не знаешь, а она хочет… Тогда мы посмотрим по ситуации. Если она будет готова, мы пропустим, не будет — скинем. Зря я тебе позвонил. Пока-пока, это ошибка».

Отец и потом был недоволен: он никогда не ходил на экзамены наши, потому что не хотел, чтобы какая-то была протекция. Он не видел моих студенческих работ, а впервые увидел дипломный спектакль. Он не мог не прийти тогда.

Мы сделали показ сначала Римасу Туминасу, и потом, после его замечаний и советов, был показ, куда были приглашены уже все. И папа тогда пришел. Но ему пришлось приходить два раза, потому что в первый раз он так боялся, а его еще посадили на первый ряд. И вот отец потом рассказывал: «Я полчаса вот так сидел, как под анестезией, ничего не слышал, не видел, не понимал. А потом слышу, что зал смеется: начинаю оглядываться. И только после этого начал въезжать».

— В этом году ты выпустила с ним спектакль «Пуф. Или ложь во спасение». Это первый твой спектакль, в котором играет отец. Вы же ролями поменялись — ты была главной.

— Мне пьеса очень нравилась, хотелось ее поставить, но на эту роль я не видела никого другого, кроме отца, была вот убеждена, что это его роль, а он не сразу согласился. «Сначала скинь мне пьесу, если не понравится, не буду участвовать». Но его тоже поразил этот персонаж, Сезар де Годе.

— И как тебе с ним как с актером работалось? Он же опытный, матерый, а ты молодой режиссер.

— Мы с ним в тот момент дистанцировались друг от друга, практически не общались, наши отношения стали больше рабочими, чем близкими. И он, и я все это понимали, но так существовать было тяжело.

Но, как я сейчас вспоминаю, ему важно было понять, что в той или иной сцене, что там у его персонажа происходит внутри.

— Но артист Князев тебя слушался?

— Дело не в том, что слушается или не слушается, а в том, что он пытается понять персонажа в нюансах, в оттенках. То есть он вроде все делает, как договорились, но у него вдруг другой какой-то человек появляется. Он думает о нем, разговаривает с ним как с живым человеком.

— Можешь утверждать, что твой отец — нетипичный?

— Вообще нетипичный объект. Он умеет соединять в себе очень странные и сложные вещи. Но он не балует свой дар, не играет в театр, не играет в то, что делает, не играет сам в себя.

Я не могу поверить, что ему 70 лет. Когда это успело произойти? Вот недавно мы ездили на фестиваль Достоевского в Оптину пустынь. Отец тоже выступал там, что-то читал. Он знал, что я со своим «Практикумом» приеду, и он решил задержаться, чтобы нас там встретить. Да еще взял с собой собак.

«Я же не смогу с тобой увидеться, — сказала я ему по телефону. — У меня времени не будет совсем, буду репетировать, спектакль давно не играли, только ночью пока нет других мероприятий. Мы же всё делаем сами».

Короче, на фестивале мы не виделись, не смогли встретиться. Но он приехал на спектакль, а после мы сразу стали разбирать декорации — надо было грузить машину. Отец все сидел, не уходил, очень хотел быть полезен. И ребята все рады его видеть, потому что все учились у него.

Я говорю: «Папа, подожди». Я же знаю, что он рано ложится, он не ночной человек — жаворонок. Вот я и говорю: «Надо тебе ехать уже ложиться». И уже резко: «Сядь, вот стул».

«Давай я еще посижу чуть-чуть, — говорит он. — Если увижу, что справляетесь, поеду. А вдруг кому-то что-то надо? Я готов кого-то отвезти на машине».

Проходит минут 40. Бегу мимо места, где его оставила: там свет уже выключили, темно, холодно, какой-то стул стоит. И он сидит на этом стуле в полудреме в темноте, куртку накинул… Я чуть не расплакалась. Смотрю и понимаю, что он спать хочет, но не уйдет, потому что волнуется. И сколько мне уже лет, а он… Я бросилась к нему: «Езжай домой, все у нас хорошо».

«Да, но ты мне позвонишь, когда вы все закончите?» — «Позвоню. Езжай аккуратно».

И он сдается. Идет к машине. И потом вспоминает, бежит обратно: «Мальчики, девочки! Вот куртка… Кому дать, если замерзнете?»

Он очень заботливый. Вот у моей сестры растет дочка Соня, ей полтора года. Она маленькая, ребенок, но тоже чувствует, что он любит.

Читайте также: