Секретный материал: «Известия» публикуют фрагмент романа Джозефа Конрада

2025-07-15T21:00:01Z — «Наследники» впервые выходят на русском языке, сразу с аудиоверсией

Родившийся в Бердичеве и выросший в Одессе британец с польскими корнями Джозеф Конрад в России известен меньше, чем заслуживает. Не все его книги переведены на русский язык, хотя многие произведения давно стали и у нас классикой. Прежде всего — «Сердце тьмы», которое особенно популярно еще и потому, что легло в основу фильма «Апокалипсис сегодня». При этом написанный вскоре после «Сердца тьмы», в 1901 году, роман «Наследники» ни разу в России не выходил, хотя фабула (роман землянина с инопланетянкой, которая планирует захватить Землю) и жанровый микс любовного, приключенческого, фантастического и политического романов делают это произведение как минимум интригующим. «Наследники» написаны совместно с Фордом Германом Хюффером, который более известен под именем Форд Мэдокс Форд. На русский язык роман перевел Сергей Карпов в рамках серии «Переводы Яндекс Книг». Печатная версия выйдет в «Подписных изданиях», аудиоверсию озвучил актер Театра сатиры Артемий Соколов-Савостьянов, звезда нового сериала «Этерна».

— Идеи, — сказала она. — О, что касается идей…

— Да? — рискнул спросить я. — Что касается идей?..

Мы прошли через старинную калитку, и я бросил взгляд через плечо. Полуденное солнце светило над каменным фасадом, небольшими статуями святых, лепными козырьками, присохшей грязью и белыми полосами птичьего помета.

— Вот, — показал я, — разве это вам ни о чем не говорит?

Она качнула головой и с отрицанием, и с презрением.

— Но как же, — пробормотал я, — ассоциации… идеи… исторические идеи…

Она промолчала.

— Всё у вас, американцев, так, — начал было я, но меня остановила ее улыбка.

Она словно усмехалась словам пожилой дамы, возмущенной поведением своих современных дочек. Это была улыбка человека, уверенного в своем неоспоримом превосходстве.

В беседах любой продолжительности у одной стороны всегда есть преимущество перед другой — иерархическое, интеллектуальное или социальное. В этой беседе моя спутница если и не обладала негласным превосходством воли, то хотя бы претендовала на него, не сомневалась в нем. Я к подобному не привык. Я любил поговорить и гордился своим подвешенным языком.

Я уже бросал на нее взгляды; но теперь, покосившись, посмотрел по-новому, оценивая. Отвлекся от своей привычной мрачности, гадая, что она за человек. Пышные волосы, красивые глаза и изрядная доля очарования. Да, всё это так. Но было и что-то еще — что-то… не относившееся к красоте. Черты лица столь совершенны и изящны, что казались хрупкими, чуть ли не прозрачными, но при этом ни намека на ранимость; во взгляде — невероятная сила. Волосы светлые с отливом, щеки румяные, словно на них откуда-то падает теплый свет. Она выглядела вполне привычно, пока вдруг не поймаешь себя на мысли, как она необычна.

— Куда вы собираетесь? — спросила она.

— Я иду в сторону Лувра.

— Можно с вами?

Я посмотрел на нее, думая разгадать с одного взгляда. Разумеется, это было невозможно. «Будет еще время поломать голову», — подумал я.

— Дороги открыты для всех, — сказал я. — Так вы не американка?

Она покачала головой. Нет. Но и не австралийка, и не из каких-либо британских колоний.

— Вы не англичанка, — рассуждал я. — Слишком уж хорошо говорите.

Я был раздражен. Она всё не отвечала. Снова улыбнулась — и вот тут я уже рассердился. В церкви она точно так же улыбнулась, когда услышала, как служитель расхваливает особенно отвратительные образчики реставрации, и как раз эта улыбка придала мне смелости подойти к ней, чтобы с уважением поддержать во мнении и раскритиковать гипсовую лепнину.

Вы знаете, как обращаются к юной даме, которая очевидно может постоять за себя. Так же и я заговорил с ней. Она улыбалась болтовне экскурсовода, когда тот показывал нашей увлеченной туристической группе место, где принял мученическую смерть блаженный Фома, — и в той улыбке сквозило чувство собственного превосходства. Тогда меня это привлекло, но теперь, когда она точно так же улыбалась, глядя мимо меня — не совсем мне, — на кривых дорогах городка, я не мог скрыть раздражения. Я, в конце концов, не абы кто; я ей не церковный служитель. В те дни я много о себе мнил, и за время одиночества и долгих размышлений большое самомнение выкристаллизовалось в привычку. Я был писателем с высокими — высочайшими — идеалами. Я удалился от мира, вел затворническую жизнь в стороне от городов, как положено отшельникам, в надежде, что однажды чего-нибудь добьюсь — перенесу на бумагу нечто великое. Вдруг она прочла мои мысли.

— Вы пишете, — уверенно заявила она.

Я спросил, как она догадалась, не читала ли что-нибудь мое — хотя и читать-то было почти нечего.

— А вы известный автор? — спросила она.

— Увы, нет! — ответил я. — Вы и сами это знаете.

— А хотели бы стать?

— Все писатели хотят, — ответил я, — хотя кое-кто возражает, что мы стремимся к высокому.

— Понимаю, — задумчиво ответила она.

У меня было ощущение, будто она принимала некое решение насчет меня. С врожденной неприязнью к подобному отношению я прервал неведомые мне мысли.

— Но полно, — сказал я. — Обо мне говорить неинтересно. Лучше поговорим о вас. Откуда же вы?

И снова в голову пришло, что мне совершенно незнаком подобный тип. Вот всё та же улыбка — насколько я видел, та же в точности. У улыбок тоже есть свои тонкие оттенки, как у смеха, у интонаций. Я не смог удержаться и снова заговорил.

— Откуда вы? — повторил я. — Должно быть, вы из какой-нибудь новой страны. Готов поклясться, вы иностранка, раз смотрите на нас свысока. Вы до того умеете действовать на нервы, что еще чуть-чуть — и приму вас за пруссачку. Но очевидно, что вы из новой страны, которая только начала искать себя.

— О, мы унаследуем землю, если вы об этом, — ответила она.

— Это можно понимать по-разному, — сказал я, стараясь не дать ей вывести меня из себя. — Откуда вы?

Я отлично понимал, что достаточно и одного вопроса, но, наверное, в попытке показать свое интеллектуальное превосходство продолжил:

— А знаете, давайте играть честно. Я же готов рассказать кое-что о себе — уже сказал главное. Ответьте взаимностью и вы, это будет честно.

— А зачем обязательно играть честно? — спросила она.

— А что вы имеете против? Или вы не считаете честность национальной чертой вашей страны?

— Вам правда так интересно, откуда я?

Я небрежно это подтвердил.

— Слушайте, — сказала она и издала несколько звуков.

Меня охватило странное, противоестественное чувство. Оно налетело внезапно, как во вдруг наступившей тиши порыв ветра в безветренный день.

— Что… что это?! — воскликнул я.

— Я сказала, что обитаю в Четвертом измерении.

Я восстановил самообладание, решив, что попросту ощутил некое неизвестное и маловажное физическое явление.

— Должно быть, мы слишком быстро поднимаемся в гору, — сказал я. — Плоховато себя чувствую. Я не расслышал, что вы сказали.

Уж точно я запыхался.

— Я сказала, что обитаю в Четвертом измерении, — повторила она с удивительной серьезностью.

— О, полноте, — возмутился я. — Что за игры. Доводите только что выздоровевшего человека до изнеможения, а потом мучаете загадками.

Ко мне вернулось и дыхание, и желание разглагольствовать. Но пока я просто посмотрел на нее. Я начинал понимать. Вполне очевидно, что она иностранка в чужой стране — в стране, где ее национальные особенности проступают ярче. Должно быть, она не американка, а расы иной, непостижимой — семитка или славянка. Я в жизни не видел черкесов, и раньше было принято считать, что черкешенки — светлокожие красавицы и тому подобное. И всё, что в этой девушке отталкивало, объяснялось всего лишь разницей в менталитете. В конце концов, мы не так уж отличаемся от лошадей. Боимся того, чего не понимаем, даже считаем зловещим. И она казалась мне зловещей.

— Вы так и не ответите, кто вы? — спросил я.

— Уже ответила.

— Если вы думаете, будто я поверю, что вы обитаете в математической нелепице, то вы заблуждаетесь. И нешуточно.

Она повернулась и показала на город.

— Смотрите! — сказала она.

Мы уже забрались за западный холм. У наших ног, под небом, откуда ветер сдул все облака, расстилалась долина — широкий и неглубокий котел, налившийся лиловым от дыма из труб. А поверх красных крыш воспаряла золотая церковная башня. Живописная картина, последнее и великое слово в искусстве. Я перевел взгляд на девушку. Я был тронут — и знал, что это величие перед нами не могло не тронуть и ее.

Она улыбалась.

— Смотрите! — повторила она.

И я посмотрел.

Всё то же лиловое и красное, и золотая башня, живопись, последнее слово. Она что-то произнесла — некий звук.

Что случилось? Не знаю. Всё предстало мерзким. Я словно увидел что-то вовне, что-то огромнее — огромнее соборов, огромнее самой идеи богов, кому посвящались соборы. Башню перекосило. Я заглянул за нее — и увидел не крыши, не дым, не холмы, а невоплощенную, невоплощаемую бесконечность космоса.

Всё прошло через миг. Башня вновь заняла свое законное место, а я уставился на свою спутницу.

— Какого дьявола! — воскликнул я в панике. — Какого дьявола вы играете со мной такие шутки?

— Как видите, — ответила она, — рудименты восприятия у вас остались.

— Вы уж простите, если я не понимаю, — сказал я, хватаясь за осколки гордости. — Я человек вспыльчивый.

Я хотел скрыть эту свою внезапную обнаженность.

— Простите за грубые выражения, — добавил я в доказательство того, что самообладание ко мне вернулось.

Мы продолжили путь в молчании. Я был потрясен, физически и душевно, и пытался скрыть от самого себя причину этого состояния. Немного погодя я произнес:

— Значит, вы желаете сохранить… свое инкогнито.

— О, я не делаю из себя загадки, — ответила она.

— Вы только сказали, что вы родом из Четвертого измерения, — заметил я с иронией.

— Я и в самом деле родом из Четвертого измерения, — терпеливо сказала она.

Она говорила тоном человека в затруднении, но знающего об этом затруднении и готового его преодолеть. Чувствовалось в ней утомление грамотного взрослого, вынужденного объяснять глупым детям — снова и снова — что-то элементарное из таблицы умножения.

Она точно прочитала мои мысли, в точности угадала формулировку. Даже предварила свою дальнейшую речь словом «да».

— Да, — начала она. — Я словно пытаюсь объяснить идеи нового века человеку из века предыдущего. — Она помолчала в поисках подходящего примера, который я пойму. — Словно я объясняю доктору Джонсону техники и популярность школы поэзии кокни.

— Я понял, — сказал я, — что меня вы ставите не выше чокто. Но вот чего я не пойму: какое это имеет отношение к… как вы сказали, Четвертому измерению?

— Я объясню, — ответила она.

— Но уж, пожалуйста, объясняйте, как какому-нибудь чокто, — любезно попросил я. — Четко и убедительно.

— Непременно.

И девушка приступила к долгой речи; я привожу ее в сокращении. Не помню точных слов — их было слишком много; но говорила она как по писаному. Ее подбор слов, ее невыразительный голос завораживали. Я словно бы слушал фонограф с записью технического текста. Меня привлекала примесь нелепицы, безумия; обычный расстилающийся под уклон пейзаж, прямая белая дорога, что при взгляде с высоты убегала на мили и мили — всё прямо и прямо, такая белая. В необъятной синеве неба разносилось пение бесчисленных жаворонков. А я слушал пародию на научный труд в исполнении фонографа.

Я услышал о Четвертом измерении; узнал, что это обитаемый план существования, невидимый нашему оку, но вездесущий; услышал, что как раз его и увидел, когда перед моими глазами накренилась колокольня Гарри. Услышал описание его обитателей: народа дальновидного, исключительно практичного, невероятного; безо всяких идеалов, предрассудков и сожалений; без чувства прекрасного и без уважения к жизни; свободного ото всех этических традиций; эти существа не знают боли, слабости, страданий и смерти, будучи неуязвимыми и бессмертными. Впрочем, что они бессмертны, она не сказала.

— Вы бы нас возненавидели — и еще возненавидите, — закончила она.

И словно только тогда я пришел в себя. Меня так захватила мощь ее воображения, что я было уверился, будто слышу правду. Видимо, так она развлекалась; немыслимо, чтобы она хотела меня напугать. Не стану делать вид, будто совсем не лишился самообладания, но все-таки я дружелюбно ответил:

— Что ж, вы явно изобразили этих созданий достойными ненависти.

— Я ничего не выдумываю, — сказала она со слабой улыбкой и продолжила свою потеху. Теперь она рассказывала об их происхождении: — Ваши… — Так она, надо думать, называла жителей моей страны или население Земли в целом. — …Ваши предки — это и мои предки, но вы давным-давно покинули Измерение, как мы покидаем сейчас, и захватили Землю, как захватим мы завтра. Но здесь вас поджидали болезни, как поджидают нас: убеждения, традиции, страхи, сочувствие… любовь. Почитание идеалов придавало вам сил — и вселяло печаль; вы утешали себя верованиями, искусством — и всё забыли!

Она говорила со спокойной уверенностью в своих словах, с необоримой и равнодушной убедительностью. Она лишь констатировала факты, а не объясняла, во что верит. К тому времени мы оказались у небольшой придорожной таверны. На скамье перед дверью спал крестьянин в темной одежде, уложив голову на стол.

— Заткните уши пальцами, — велела моя спутница.

Я решил потрафить ей.

И увидел, как двигаются ее губы. Крестьянин вздрогнул, приподнялся, опрокинув свою кружку неуклюжим, судорожным движением руки. Протер глаза. Мы ушли раньше, чем услышали его мнение о произошедшем.

— Я видел, как конюх так же делает с жеребцом, — заметил я. — Я знаю, что бывают слова с определенным эффектом. Но не стоит играть злые шутки, будто какой-то водевильный дьявол из «Фауста».

— Полагаю, это неприлично? — усмехнулась она.

— Элементарная вежливость, — запальчиво ответил я. — Бедняга остался без пива.

— А мне что с того? — спросила она с видом человека, терпеливо объясняющего свой наглядный пример.

— Для него это значит много.

— Но для меня?

Я промолчал. Сразу после этого она прекратила свой рассказ так же резко, как начала. Она словно заучила лекцию наизусть и теперь подошла к ее концу.

Читайте также: